Боженька всегда защитит

Оленьке было тогда пять лет. Жили они — отец, мать, она и только что родившийся братик — на хуторе, отстоявшем от ближайшей деревни километра на два. Да и деревня та, с громким именем Барское, сама насчитывала всего десятка три скученных меж болотистых перелесков стариковских полузабытых всеми дворов, заметаемых в непроглядность и суровую скудость Русского Севера то белым снегом, то сизыми туманными дождями. Временами непроходимая и непроезжая полевая дорожка подходила к высокому, с мезонином и резными ставнями дому, прикрывающему собой стайку, сенник, баню и иные необходимые в самостоятельном хозяйстве постройки. Далее до самого тальникового болота вытянулся огород.

Хуторная жизнь была не судьбой, не некой роковой случайностью, а личным выбором, гордой крепостью под флагом непреклонной отцовской воли. Как дед в свое время не поддался на коллективизацию, оттрубив за это на Соловках свои четыре года, так и отец, вернувшись с флота и встав на ноги, не захотел знать мира. Жил самобытно не от жадности, а из-­за характера. Чтоб никому не кланяться. Работал он на железнодорожной станции в Сокольском, ходил на работу через лес почти пятнадцать верст и не жаловался. Работа была суточной, с трехдневным перерывом. Мать следила за детьми, управляла немалое хозяйство и во всем всегда соглашалась с мужем. Он, когда­-то самый лихой гармонист во всей округе, с годами растерял бойкую веселость, зачурался любого общества, стал с чужими молчалив до немоты.

Но по субботам обязательно расчехлял зелено-­перламутровую, с цветными мехами гармонь и, сев около накрытого ужином стола, начинал с «подгорной». Застывала в сковороде чуть отклеванная с краю картошка, чернел в эмалированной кружке чаговый чай, а гармонь, вздыхая и эхая, переливалась от «Златых гор» к «Яблочку». С матерью на пару они пели до глубокой ночи то веселые, то жалостливые песни, сами себе смеясь и плача. Оленька так и запомнила их: отец склоняет голову к постукивающим пуговкам­ клавишам, черный чуб закрывает лицо, а за спиной у него стоит мать, положив руки ему на плечи, и поет, отстраненно глядя куда­-то сквозь потолок.

Были ли они верующие? В церковь не ходили, — да и некуда было, — но икона в углу на полочке стояла всегда, украшенная вологодской вышивкой, не взирая ни на какую правящую идеологию. Да еще мама всегда точно помнила, какой когда церковный праздник, и готовила то пирог, то кулич, а то и гуся. Но не постилась и молилась редко, по особому случаю. Как прижмет. Приезжавшая осенью на месяц помогать с новорожденным бабушка Нюра выучила с Оленькой «Отче наш» и «Богородицу», понарассказывала громким шепотом перед сном про Боженьку и Николу­-угодника, попугала страшным судом и мытарствами. Но потом отец разворчался, чтобы ребенку «голову не морочили», а то в школе комсомольцы умучают, и на этом все религиозное образование закончилось.

В тот памятный зимний день отец дежурил на станции. Мороз стоял уже с неделю, воздух потерял всякую влажность и в их крытом, по местному обычаю под одну с домом крышу, дворе неожиданно страшно лопались поленья в поленицах. Как бичом кто-­то щелкал. И колодец обмерз так, что ведро не опускалось, приходилось растапливать для хозяйства уличный снег. Мама почти круглые сутки топила печь, но все равно в избе было зябко, особенно зло поддувало по полу, так что ходили в валенках. Малыша закутали, положили повыше, привалили тулупом. Оля тоже почти весь день просидела на столе, до темноты играя в две свои облезлые куколки. Скучный был день. Ничем не запомнился. Дело было посленовогоденное, стемнело уже в пять, и они ужинали при лампе. Поев, дети легли на постели рядом, а мать, скрипя налипшим на дверь инеем, долго еще то и дело выбегала в стайку покормить и подоить корову, перепроверить свиней, овечек и утеплить кур. Уже почти в полночь, в последний раз подкинув в печь пару здоровенных лесин, поплотнее прикрыла подтопок, чтоб они подольше горели, и осторожно прилегла к малышам с краю. Лунный свет на полу и стене перебивался быстрыми бликами от огненных щелок вокруг печной дверки. Тикали часы…

Оленька уже спала, когда ее словно кто подкинул. Она присела на кровати и, ничего не понимая, смотрела, как мама, захватив в шаль тихонько заплакавшего братишку, в одной рубахе мечется по дому, сбивая табуреты и странно постанывая. Лишь когда она, сильно ударившись о стену, замерла, Оля услыхала, как в сенях кто-­то чужой сослепу громко шарит по стенам, гремя пустыми ведрами и чугунками. Кто там?

Вор? Разбойник? Мать опять сдавленно застонала. Вот этот «кто­-то» нащупал их оббитую снаружи дерматином дверь и стал дергать за ручку. Маленький, самодельный крючок запрыгал в петле, но держал, не поддавался. Убедившись в надежности запора, «кто-­то» опять начал яро шарить по совершенно темным, заставленным хозяйской и скотской посудой и утварью, сеням. И нашарил топор.

Дверь была толстая, а рубить ее из­-за низкого потолка было несподручно. Мама уже молча сидела на кровати, одной рукой прижимая младшего, второй гладила головку дочери и смотрела, как в верхнем углу двери появилась трещина, затем рядом косо пошла другая. И тут Оленька вывернулась из-­под руки, соскользнула на пол и встала на коленочки перед иконой. Страха у нее никакого не было, просто она знала, что «так нужно». Девочка громко и аккуратно, как научила бабушка, стала читать попеременно «Отче наш» и «Богородицу», каждый раз крестясь и кланяясь лицом в пол. Она молилась, повторяя молитву за молитвой, а с той стороны двери удары слабели. И в какой­-то момент они с мамой услыхали, как там раздался звук упавшего топора и этот неизвестный «кто-­то» вдруг дико, не по­-человечески закричал.

Он зверино, с надрывом кричал и отчаянно метался по сеням, в кромешной тьме громя все, что ни попадя, пока с визгом не вылетел на улицу.
Оленька встала с колен, продолжая молиться, подошла к окну, протаяла ладошкой ледок, и они с мамой увидели, что от их дома к далекому лесу, прямо по глубоко, почти в пояс, заснеженному белому полю бежит черный человек. Человек все время падал, проваливался, оглядываясь и отмахиваясь от чего­то невидимого руками, но крика уже не было слышно. На щедро сияющем под высокой полной луной, переливисто мигающем всеми цветами ледяной радуги, ровном как покрывало поле, он был совершенно черным­черным. И лицо тоже. От него оставался неровный, глубоко развороченный след. Человек все взмахивал и взмахивал руками, словно его преследовал целый рой пчел, пока не слился с такой же, как сам, чернотой мелкого колючего ельника. Так и остался один след под сияющей в ледяном небе луной.

Теперь уже мама стояла на коленях и молилась. Молилась до утра, иногда поднимаясь, чтобы подойти и мокро-­солено поцеловать детей. А Оленька крепко спала, обнимая и согревая собой братика, подоткнутая со всех сторон толстым перовым одеялом. Она даже не особо испугалась, так и не восприняв произошедшего всерьез. Да и что могло значить это «всерьез» для пятилетней девочки? — Разбой? Убийство? — Этого в ее возрасте еще не понять. Чувство отчаянья? Бессилия перед неотвратимым злом? — Тоже не для детей. Чего, вообще, было так пугаться?

Просто кто­-то чужой ломился в дверь.

Просто бабушка велела, если что такое, молиться.

И Боженька всегда защитит.